Это классика – «Письма из Франции и Италии» Герцена. Но в Интернете я не нашел, да и народ это хуже знает, чем «Былое и думы». Не могу не поделиться любимым местом. Сканировано с 3 тома собрания сочинений 1956 года. Дело происходит в революционном Неаполе в 1848 году. 

…Расскажу вам теперь что за происшествие случилось здесь со мной.

Раз, возвращаясь домой, я не нашел портфель. В нем были ломбардные билеты, векселя, кредитивы, письмо,  и к тому же мой пасс, словом, все мое состояние, Что было делать! Я бросился к Ротшильду, к rpaфу Феррети, двоюродному брату Пия IX, к которому имел рекомендательное письмо. Феррети ничего не сделал, только нюхал как-то не по-людски и очень противно, табак. Ротшильд велел написать рекомендательное письмо к префекту графу Тофано.

Отправляясь к нему, я встретил Спини, редактора «Эпохи».

Спини предложил прежде префекта идти к Mикеле Вальпузо, это был революционный начальник неаполитанской черни, вроде Чичероваккия; 15 мая 48 г. он пал мертвый на улице Толеде, геройски защищая баррикаду. Вальпузо сказал, «что если портфель цел и в Неаполе, то его доставит», и советовал, между прочим, объявить афишами, что я даю сто скудов тому, кто найдет потерянный портфель. На слово «потерянный» особенно налегал, говоря, что если будет сказано «украденный», то никто не принесет.         

Префект принял меня очень внимательно, обещал всевозможную помощь со стороны полиции, хотел мне дать агента, двух даже, знающих город, как свои карманы, и совершенно одобрил предложение Микеля Вальпузо.

Измученные, возвращались мы с Т. мимо огромного S.-Carlo, возле которого стоят лошади с Аничкина моста, подаренные Николаем своему другу королю.

- Неужели,- сказал я Т., - оттого и в театр не ехать, что меня обокрали?

Н этот день король являлся в театр мириться с публикой, аристократический Неаполь собирался сделать ему в С.-Карло овацию за подпись уложения.

Т., как настоящий русский, нашел, что действительно нет достаточной причины, чтоб не ехать в театр. У меня в кошельке были четыре золотых, на ту минуту это составляло все мое достояние, два с половиной я отдал за пол-ложи.

Между тем прошли дня три, о портфеле не было ни слуxy ни духу; я сообщил всем главным банкирам в Европе, сообщил в московский опекунский совет. Всякий день таскался я от префекта в остерию, где Вальпузо, завтракая, давал аудиенции, от Вальпузо к Феррети, который все так же гадко нюхал табак и утешал меня тем, что теперь все управление новое, честное, но непривычное и, стало, для него открыть трудно. Вальпузо повторял свое: «Портфель принесут, если он в Неаполе».

Наконец решился я ехать в русское посольство, тогда еще мне не была заперта дверь наших миссий, но я никогда не пробовал ее отворять.

Я без отвращения не могу входить вообще ни в какое присутственное место, ни в какую канцелярию - но в особенности в русскую. Тут нет ничего личного, я не могу пожаловаться ни на одного посольского чиновника; но мысль, что там русские дипломаты, чиновники, делает на меня нервное влияние, которое на многих производят тараканы и мыши. Нет человека, который бы боялся таракана из-за вреда, который он может причинить ... Это чувство невольное и трудно побеждаемое. Я из России выехал затем, чтоб не видать офицерства и чиновничества, чтоб не видать всех этих Ноздревых и Хлестаковых, что же за радость видеть их на Киайе, на Санта-Лучии, в виду Везувия и Кастелла-Маре…

Нужда солому ломит ... отправился я в посольство. Сначала кучер меня завез. в австрийское  - так в понятиях неаполитанцев нераздельны две империи с своими пернатыми Рита-Христинами на флаге.

Когда я сказал швейцару мою фамилию, он вдруг так мне обрадовался, как будто я был его родной дядя, возвратившийся с кулями золота из Батавии: он засуетился, подал мне стул - кажется, два и  после каких-то несвязных учтивостей спросил меня:

- Так это вы, граф, потеряли портфель?

- Ну, хотя я и не граф, а портфель действительно потерял. 

- Очень рад, очень-рад, oh que je suis content!

Я думал, что это из особой тонкой политики министерия для русских посольств берет швейцаров из сумасшедшего дома.

- Видите, - сказал он, - этого человека.

Я оглянулся и увидел больше, нежели нужно, потому что человек, на которого он указывал, был совершенно нагой и только на плече в должности альмавивы болтался клок паруса. Это был худой, оливкового цвета, породистый лаццарони, лет 17, с плоским лбом, с хищными зубами, весь из мускулов, весь обожженный солнцем. Он лежал у посольских ворот и, казалось, нисколько не заботился о том, что дождь накрапывал.

- Вижу.  

Ну, он-то и нашел ваш портфель.

- Как нашел?

- Он тут уже часа три лежит, ждет, чтоб за вами послали.

- Где же портфель?

- У посланника.

- Доложите ему, что я здесь...

- Его дома нет. Советник посольства тут,- пожалуйте к нему; но, - сказал швейцар тихо и выразительно, отворяя дверь и поглядывая на меня страстным и нежным взглядом, - но граф не забудет, что первую весть о портфеле он получил от меня.

- Не забудет,- отвечал я и взошел в канцелярию.

Вскоре явился человек в шитом мундире; зачем он был в шитом мундире, я не знаю.

Ни швейцар, ни Вальпузо, ни Тофано не сомневались, что я-я. Шитый мундир сомневался, я начал с ним говорить по-русски, дал ему записку всего находящегося в портфеле и рассказал ему содержание писем.

Он держал портфель в руках и рассматривал бумаги.

- Я не думаю сомневаться, но все эти дела должны быть подвергнуты некоторым формам, - сказал он. - Не угодно ли вам написать в посольство письмо о потере вашего портфеля и просить содействие императорской миссии об отыскании его. Мы вам тогда ваш портфель и выдадим с свидетельством и возьмем с вас расписку.

- Я полагаю, что с этого бы можно начать.

- Невозможно, у нас свой заведенный порядок, от которого не отступаем без крайности, дела должны быть подвергнуты некоторым формам. Вам все равно.

- Позвольте лист бумаги, я здесь напишу.

- С величайшим удовольствием.

И так, в виду портфеля, я попросил посольство сыскать его. А чиновник велел другому чиновнику написать мне ответ, «что-де миссия с удовольствием извещает, что вследствие ее сношений с полицией портфель отыскана»!!»

Я дал расписку и портфель взял. Раскрывая его, я увидел, что русские билеты и пасс были налицо, но что недоставало двух векселей тысяч на тридцать и кредитивного письма.

Я позвал лаццарони и просил швейцара растолковать ему, что я не дам ста скуди, пока он не принесет всего. Он бормотал свое:

- Я так нашел, я вечером нашел, я что нашел, то и принес.

- Да где же портфель был четыре дня?

- Тут у старичка, где мы живем, тут и был.

- Да где же этот старичок?

- За Dogana di sale.

- Поедем к нему.

Смертельно не хотелось мальчику ехать, однако он поместился на козлы c кучером. Сцена эта была неподражаема, он свой парус надел, как русские попы носят ризу, что его очень мало покрывало, между тем дождь ливмя лил. Он раза два хотел сойти, но кучер из нашего отеля, зная, в чем дело, не пускал его.

Лаццарони думал, что я его отдам в полицию, и совершенно как зверь, косился и посматривал на меня. Дома я застал Спини и, поручив ему моего однопарусного приятеля, которого убедил, что в полицию не отдам, поехал к Тофано.

Тофано был очень, рад, что портфель нашелся, и тотчас предложил схватить лаццарони.

Я отказался.

- Мы ему ничего не сделаем, а только пугнем тюрьмой, он завтра все расскажет. Полиция теперь не так страшна, как вы думаете... мы начинаем бояться, народа, а не народ нас ... - прибавил префект смеясь.

- Я ему обещал, граф, что не отдам его.

Тофано не настаивал, но сказал, что если мне покажется что-нибудь подозрительным в доме старика или он откажется отдать, то что он тотчас распорядится, а пока лаццарони оставит в покое.

Спини, я и молодой человек отправились к старичку за Dogana di sale; он указал в вороты большого полуразвалившегося дома, мы въехали на вонючий и нечистый двор. В окнах болтались грязные рубашки, тряпье; дом был похож на запущенные казармы, на оставленную фабрику.

Мы взошли в довольно темные сени, на площадке и в коридоре лежали на камнях, по которым текла какая-то темная, непрозрачная и подозрительного свойства жидкость, несколько лаццарони; все лежало на голых камнях, и все было одето вроде моего юноши, который отправился за стариком, сказав нам, чтоб дожидаться его тут.

Хилый мальчишка лениво встал с полу и, почесывая голову, подошел ко мне, растопырил ноги и стал рассматривать меня с величайшей подробностью.

Старик, лежавший неподалеку, толкнул мальчишку ногой так, что тот отскочил шага на три, старик грубо прикрикнул:

- Пошел к черту, ну что лезешь, e un padrone!

Но из угла послышался сиплый голос другого старика:

- Siam anche noi padroni - viva l'ugualianza! 

- Viva! - отвечал я демократу.

- А что, нет ли с вами сигар?

- Есть, - и пять-шесть человек бросились на меня.

Сигары было три.

Явился старик. Его физиогномия, его речь, его движения я никогда не забуду. Это типическое лицо. Во-первых, он был довольно чисто одет, вроде итальянского моряка, низенький, плечистый, с небольшими сверкавшими волчьими глазами, он как-то смотрел и не смотрел, мало говорил и все наблюдал, что делается. По его недоверчивому, пытливому взгляду, по бездне морщин на лбу и щеках, по обдуманности, с которой он говорил, по огню, который иногда прорывался из глаз, можно было догадаться, сколько страстей кипело тут, и сколько борьбы, постоянной борьбы с обществом он вынес, борьбы отчаянной из-за куска хлеба, из-за крова.

Старик начал говорить на неаполитанском наречии, которое и итальянцам трудно понимать, говорил, что молодой человек вечером на улице в угле нашел портфель, что они было так его оставили, но увидели объявление и послали его в посольство. Может, говорил он, и были другие бумаги, кто их знает.

Лица наши ободрили его. Он стал говорить на чистом итальянском наречии.

- Двадцать пять скудов я прибавлю,- сказал я, - к тому же по векселям денег получить невозможно, я уже писал, и кто явится с ними, будет непременно арестован.

- Разумеется, с такими векселями арестуют и поделом,- как же можно, грех какой... Мне не нужно ваших двадцати пяти скудов, за рюмку хорошего коньяку я отдал бы вам. Да где же взять бумаги, знаете, какое дело, тут ребятишки... Братцы, - продолжал он, обращаясь к своим товарищам, постланным на грязном полу, - а слышите, двадцать пять скудов прибавки, что, не поискать ли где - видите, какой добрый барин.

- Где искать через пять дней,- отвечал подземный хор, как в «Роберте».

- Негде искать, - сказал старик.

Спини рассердился и заметил:

- Мой друг с вами церемонится; вот я сейчас отправлюсь к префекту, я знаю теперь ваш вертеп, - непременно надобно повальный обыск сделать, тогда и не то отыщется.

Старик отвечал ему смиренно:

- Что же, мудрено ли обидеть бедных людей, si amo miserabile gente, беззащитные. Воля начальства - и повальный обыск можно сделать - мы люди маленькие.

Это была самая торжественная минута старика, говоря смиренно эти слова, у него было в лице больше нежели ирония, презрение к нам. В переводе его слова значили - сунься, сунься с полицией, много найдешь.

Товарищи его начали что-то поговаривать меж собой. Спнни попробовал, с ним ли пистолет, пистолета не было, мы были довольно далеки от двери, и между нами и дверями было еще человек пять вновь взошедших лаццарони. Спини посмотрел на меня, я ему ответил сквозь зубы:

- У меня ничего нет.

Легкая улыбка пробежала по лицу старика, и волчьи глаза сверкнули.

- Что вы это в самом деле толпитесь, - сказал он, - люди пришли толковать о деле, всякому своего жаль. Видите, какая беда, векселя пропали... Что тут лезть, искали бы лучше, вместо того чтоб болтаться. Се sont de braves gens,- заметил он мне по-французски,- mais des paresseux.

Старик торжествовал, он видел минуту нашей робости после угрозы. Ах, эти волчьи глаза!

- Ну, окончимте, - сказал я ему, - вы можете быть уверены, что денег по векселям не получите, это одно упорство, что вы не отдаете. Я даю сто скуди молодому человеку и двадцать пять вам, если принесете. Если нет, вы не пеняйте на меня, дело это известно полиции. Я даю вам срок подумать до завтрашнего дня.

Старик кланялся, уверял, что не знает, что и делать, проводил нас до коляски, жалел и ничего не обещал.

Путь до Санта-Лучии был довольно далек, дом префекта - на дороге, я вышел на одну минуту из коляски, чтоб рассказать, что было, секретарю префекта, и прямо поехал домой.

Представьте себе мое удивление, когда первое лицо, встретившее меня у отеля - был мой старик; на тротуаре и на мраморных ступенях лежало человека четыре сильно плечистых лаццарони. На сей раз к костюму старика прибавились большие серебряные очки. Он подошел ко мне и с видом шестилетнего ребенка сказал:

- А я вот пришел к вам, после вас мы все углы перешарили, нашли еще какие-то бумажонки, уже не эти ли? я хотел было прочитать, да глава слабы.

Эти бумажонки были два векселя, каждый в 15000 франков.

- Вот давно бы так, старик. Ну зачем тратили слова?

- А вы все не верите - вот в углу лежали, за кроватью,- ты ведь за кроватью нашел, Бепо?

- 3а кроватью,- отвечал Бепо, лежа на брюхе и отогревая спину каленым солнцем.

- Хорошо, хорошо, вам двадцать пять и ему сто; да я было забыл, вы хотели рюмку хорошего коньяку, пойдемте, я вам отдам деньги, и выпьем вместе отличного коньяку.

- Ну коли вам все равно,- отвечал старик,- так уж прикажите слуге сюда вынести рюмку, я стар, поясница болит по лестницам ходить.

Я расхохотался. Он нам платил той же монетой и не очень доверялся.

Этим дело и кончилось. Но для полноты картины надобно себе представить семнадцатилетнего дикого мальчика, одетого в парус, когда я ему дал сто скуди серебром. Он не знал, куда их деть, у него не было ни кармана, ни тряпки. Старик, отечески улыбаясь, сказал ему: «Ты все растеряешь, дай-ка я тебе донесу до дому».

Я уверен, что мальчику больше десяти скудов не досталось.