Нередко бывает, что классический роман автобиографичен. И при этом другая книга мемуаров, но не художественная и менее известная, описывает те же самые события. В такой ситуации можно сравнить взгляд двух разных людей, а иногда и понять, что художник изменил или опустил для своих целей.

Так, например, можно сравнить «В круге первом» с воспоминаниями Л. Копелева «Утоли моя печали».

Интересные вещи Солженицын опустил. Например, что зеки на шарашке делали из отходов производства самодельные телевизоры и ставили их в лабораториях и камерах (Копелев рассказывает, как новый начальник шарашки, уже когда Солженицына не было, закручивая гайки, запретил это и многое другое).

Некоторые споры Копелев упоминает, а Солженицын предпочитает опустить:

Когда я рассказывал Солженицыну об истории различных партий, дошел до эсеров и, вспоминая имена руководителей, в числе других назвал Горовица, Гершуни, Гоца, он прервал удивленно, почти недоверчиво: как же так — еврейские фамилии, ведь эсеры были русской крестьянской партией? И снова удивился, когда я стал опровергать то, что он считал общеизвестным: будто все троцкисты были евреями, а бухаринцы, напротив, — только русскими.

Панин упрекал меня за греховное отречение от своего народа — за то, что не хочу признавать себя "прежде всего евреем".

- А ведь сам ты похож на ветхозаветного пророка и статью, и обликом, и нравом. Что из того, что не знаешь языка! Ты и себя самого не знаешь! А со стороны виднее. Господь определил твою судьбу: ты рожден сыном избранного народа. А ты, жестоковыйный иудей, кобенишься — права качаешь, темнишь!

Солженицын вторил ему. Разумеется, он верит в искренность моих убеждений, в то, что, будучи евреем, я при этом сознаю и чувствую себя русским. Однако не может согласиться ни с этим, ни с моим самоопределением "русский интеллигент еврейского происхождения".

- Конечно, ты хорошо знаешь русский язык, литературу, историю. Знаешь больше, чем мы с Митей. Но ведь немецкий ты тоже хорошо знаешь. Все-таки хуже? Пусть. Но немецкую историю и немецкую литературу уж конечно не хуже. Ведь в них твое призвание. И проживи ты в Германии лет 10—15, ты вполне мог бы считать себя немцем. Так же, как Гейне или Фейхтвангер. А ни Митя, ни я никогда не могли бы. Да что мы? Вот наш дворник Спиридон. Он полуграмотный. "Слово о полку" не читал, даже не слышал о нем. О Пушкине только похабные анекдоты знает. Но проживи он хоть всю жизнь в Германии или в Польше — везде останется русским мужиком.

Копелев, когда прочитал «В круге первом», записал в дневнике:

Митя <Панин, прототип Сологдина> твердил взахлеб: "Гениально, лучше Толстого, все точно, как было, и гениальная художественность". Митя, как всегда, фантастически преувеличивает. О шарашке - добротная, хорошая проза. Но все наши споры опять, как в "Декабристах", преображены на свой лад. Мой "протагонист" глупее, равнодушнее, а "сам"., и "Митя", и "синтетические" персонажи - их единомышленники - умнее, благороднее.

Точно так же, есть мемуары нескольких поляков, находившихся в омском остроге одновременно с Достоевским. Воспоминания Ю. Богуславского опубликованы только по польски, и в сети доступны только немногие цитаты. Но мемуары Ш. Токажевского переведены на русский и доступны.

Токажевский – вечный арестант. В 1844 году он был арестован за участие в тайной организации Сцегенного, приговорен к 1000 шпицрутенам и 10 годам каторги. Освобожден по амнистии в связи с воцарением Александра II, затем снова сослан за участие в восстании 1863 г., бежал, еще раз сослан и освобождён в по амнистии в связи с воцарениям Александра III. Мемуары его подготовлены  уже после освобождения (хотя вчерне написаны, вроде, в 1857 году, даже раньше «Мертвого дома»), а опубликованы и того позже.

Понятно, что они только в малой степени пересекаются с «Записками из Мертвого дома»: Достоевскому интересны русские арестанты-уголовники, и он только одну главу посвящает полякам. С другой стороны, пребывание в омском остроге – только часть того, что происходило с Токажевским.

Но пересекающаяся часть совпадает настолько сильно, что некий польский автор, Погоновский, подозревает Достоевского в плагиате – дескать, в его руки мог попасть экземпляр записок, оставленных Токажевским польским студентам в Петербурге, а к моменту выхода «Мертвого дома» Токажевский снова был арестован и не мог за себя постоять.

Впрочем, имеются и отличия. Достоевский рассказывает о конфликте с Богуславским и Токажевским, но не упоминает причины конфликта:

Б—кий был больной, несколько наклонный к чахотке человек, раздражительный и нервный, но в сущности предобрый и даже великодушный. Раздражительность его доходила иногда до чрезвычайной нетерпимости и капризов. Я не вынес этого характера и впоследствии разошелся с Б—м, но зато никогда не переставал любить его; а с M—ким и не ссорился, но никогда его не любил. Разойдясь с Б—м, так случилось, что я тотчас же должен был разойтись и с Т—ским, тем самым молодым человеком, о котором я упоминал в предыдущей главе, рассказывая о нашей претензии. Это было мне очень жаль. Т—ский был хоть и необразованный человек, но добрый, мужественный, славный молодой человек, одним словом. Всё дело было в том, что он до того любил и уважал Б—го, до того благоговел перед ним, что тех, которые чуть-чуть расходились с Б—м, считал тотчас же почти своими врагами.

Токажевский же подробно описывает причины несогласия:

Достоевский ненавидел поляков, поскольку ему не нравились ни их внешность, ни их имена, увы! Ему претило польское происхождение, он говорил, что если бы узнал, что в его жилах течёт хотя бы одна капля польской крови, он тотчас бы велел её выпустить.

Досадно и больно было слышать, как этот писатель, этот радетель за свободу и прогресс, признавал, что лишь тогда почувствовал бы себя счастливым, если бы всё человечество оказалось бы под властью России.

Он никогда не говорил, что Украина, Волынь, Подолье, Литва, да и вся Польша в целом являются оккупированными странами, а лишь утверждал, что эти оккупированные земли всегда принадлежали России, что рука Божьей справедливости привела эти провинции и эти края под чужую власть оттого, что они не могли существовать самостоятельно и, не попав под власть России, ещё долго оставались бы в невежестве, нужде и дикости.

Прибалтийские провинции, по мнению Достоевского, это исконная Россия; Сибирь и Кавказ – то же самое.

Слушая эти доводы, мы убеждались, что Фёдор Михайлович Достоевский по некоторым вопросам просто страдает умственными маниями.

Все эти абсурды он часто, убеждённо и с наслаждением повторял. Он даже утверждал, что Константинополь давно должен был бы принадлежать России, точно также, как хотя бы европейская часть Турции, и тогда в скорости российская империя достигнет полного расцвета.

Как-то Достоевский зачитал нам своё произведение: оду на случай будущего вторжения победоносной российской армии в Константинополь. Ода была довольно красивая, но никто из нас не спешил её хвалить, а я спросил его:

–
А на случай отступления Вы оду не написали?

Он просто зажёгся гневом. Он чуть не прыгал мне в глаза, называл неучем и дикарём, кричал так страшно, что по всему острогу среди преступников пошел слух:

–
Политические дерутся!

Чтобы прервать эту гротесковую сцену, мы все вышли из каземата на площадь.

Если верить Энциклопедии «Достоевский», Богуславский в своих мемуарах идет еще дальше и говорит, что Достоевский собирался донести об этих спорах начальству.