Противопоставление свободы и своеволия – общее место. Интернетовские попытнки найти первоисточник привели к цитате из Тацита (неплохая скороговорка, а). 

Поэтому процитирую не первоисточники, а очень точную формулировку Надежды Мандельштам: 

Что же такое свобода и своеволие? Свобода основана на нравственном законе, своеволие — результат игры страстей. Свобода говорит: «Так надо, значит, я могу». Своеволие говорит: «Я хочу, значит, я могу». Частый вариант: своеволие маскируется под научное знание. Оно говорит: «Я точно знаю, что нужно, значит, я могу и заставлю всех делать то, что считаю нужным».

<..>

Свобода ищет смысла, своеволие ставит цели. Свобода — торжество личности, своеволие — порождение индивидуализма

.

<..>

По-настоящему трагична свобода. Перед свободным человеком стоят тысячи вопросов, и основной из них — прав ли он, что стоит на своём, не считаясь с общим мнением, нет ли в его поведении гордыни. Ведь ему нередко приходится идти наперекор обществу, всегда до известной степени заражённому своеволием. Трагичность свободного человека особенно заметна в эпохи вроде нашей, когда болезнь своеволия охватывает целые народы. Свободному человеку приходится знать, видеть и понимать, чтобы не сбиться с пути. Он всегда в напряжённом внимании и никогда не теряет связи с действительностью, хотя толпе кажется, что он витает в облаках. Он вынужден подавлять в себе инстинкт самосохранения, чтобы сохранить свободу. Она не даётся готовенькой в руки, за неё нужно дорого платить.

Дело свободного человека ясно, потому что он не ставит цели, но ищет смысл. Искание смысла трудно, потому что непрерывно возникают миражи и не так-то просто рассеиваются. Свободный человек стоит на своём, потому что не может отречься от истины, но ведь и миражи прикидываются истиной. Свобода в руки не идёт, она достигается внутренней борьбой, преодолением себя и мира, постоянным вниманием и болью. И всё же даже неполная доля свободы резко выделяет свободного человека из толпы. У него прямая походка и глубокое сознание греховности, почти полностью утраченное сегодняшней толпой. Свободный человек не прельщается толпой на площади. Он не играет роли, а живёт. Жить ему трудно, но зато он свободен.

Несчастье своевольца (и своевольного общества) в разрыве между «хочу» (цель) и «могу». Когда своеволец не может добиться цели, он впадает в неистовство. Цель у своевольца бывает любая — женщина, богатство, перестройка общества по задуманному плану, что угодно…

<..>

Своеволец, услыхав от женщины «нет», способен пустить себе пулю в лоб, человек, стремящийся к богатству, пускает по ветру всё, что у него есть, надеясь выиграть в карточной или биржевой игре. Иногда он становится блатарём и вскрывает банковский сейф, расплачиваясь за это тюрьмой. Своеволец уничтожает всё и всех, кто ему мешает, и прежде всего самого себя. Разрушение и самоуничтожение — неизбежные следствия своеволия.

Своеволец, теряя чувство реальности, непрерывно взвинчивает себя мыслью, что ему всё доступно и он всё может. Своевольный человек и своевольное общество не только не желают считаться с реальностью, но действительно не видят её. В уме они переделывают её на свой лад и не способны поверить, что она иная.

История первой половины двадцатого века, прочтённая как разгул своеволия, отказавшегося, как ему положено, от всех ценностей, накопленных человечеством, является прямым следствием гуманизма и «демократии», потерявших религиозную основу. Таков процесс, длившийся веками и пришедший к логическому завершению в нашу эпоху.

Дар нашего времени — снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья. Мне кажется, ни одна эпоха не дала такого пафоса самоутверждения и своеволия, как наша. Это болезнь времени, и она ещё в полном разгаре. 

К чему я это всё? Политическая мысль нынешнего постмодернистского мира крайне поощрительно относится к любым проявлениям своеволия, но сплошь и рядом абсолютно нетерпима к свободе. 

Да саму границу нынешнее государство, нарочито нерелигиозное, не может и не умеет провести. Да и кто будет отличать добро от зла? Трудно найти профессию, больше неподходящую для этого, чем политик или журналист. В профессии судьи или врача можно найти религиозную составляющую, и даже в профессии политика=царя. Но не в профессии профессионального выборного политика. 

Что мы – не политики, а простые люди, еще не разучившиеся видеть суть и отличать свободу от своеволия – можем противопоставить этой мутной волне? В первую очередь – безразличие к их так называемым ущемленным правам. Борются ли они за свое право писать картины из говна и выставлять их на всеобщее обозрение и обоняние, добиваются ли они возможности женщинам молиться на мужской половине у Стены плача, пройтись гей-парадом по Святому городу; апеллируют при этом к демократическим традициям и свободе слова – мы им не защитники.  

Это, впрочем, не значит, что у нас с ними не может быть тактических союзов. Но – при условии взаимности. А на чувства наши пусть не рассчитывают.