Раз уж заговорил о Рахметове, не могу не упомянуть рассказ Герцена о его встрече с прототипом Рахметова - Бахметевым. Герцен так хорошо пишет, что я процитирую всю историю целиком. Она известна, но, возможно, не всем. 

Ведь это удивительное явление, когда явно нездоровый человек становится на родине героем и образцом для подражания, и многие поколения учатся на его примере. Чего же ждать от этого движения?! 

Что, у них нет иммунитета к ненормальности? Или, вернее, нормальность так себя дискредитировала сотрудничеством с властями, что, если уж ты диссидент, то и нормальность сбрасываешь с корабля современности со всеми остальными элементами конформизма. 

С другой стороны, не я ли объясняю всегда своим детям, что нормальные люди, конечно, бывают на свете, но они неинтересны. Надо только не закрывать глаза на ненормальность. 

Одним утром я получил записку, очень короткую, от какого-то незнакомого русского; он писал мне, что имеет "необходимость меня видеть", и просил назначить время. Я в это время шел в Лондон, а потому, вместо всякого ответа, зашел сам в Саблоньер-отель и спросил его. Он был дома. Молодой человек с видом кадета, застенчивый, очень невеселый и с особой наружностью, довольно топорно отделанной, седьмых-восьмых сыновей степных помещиков. Очень неразговорчивый, он почти все молчал; видно было, что у него что-то на душе, но он не дошел до возможности высказать что.

 Я ушел, пригласивши его дни через два-три обедать. Прежде этого я его встретил на улице.

 - Можно с вами идти? - спросил он.

 - Конечно, - не мне с вами опасно, а вам со мной. Но Лондон велик...

 - Я не боюсь, - и тут вдруг, закусивши удила, он быстро проговорил: - Я никогда не возвращусь в Россию... нет, нет, я решительно не возвращусь в Россию...

 - Помилуйте, вы так молоды?

 - Я Россию люблю, очень люблю; но там люди... там мне не житье. Я хочу завести колонию на совершенно социальных основаниях; это все я обдумал и теперь еду прямо туда.

 - То есть куда?

 - На Маркизовы острова.

 Я смотрел на него с немым удивлением.

 - Да... да. Это дело решенное - я плыву с первым пароходом и потому очень рад, что вас встретил сегодня. Могу я вам сделать нескромный вопрос?

 - Сколько хотите.

 - Имеете вы выгоду от ваших публикаций?

 - Какая же выгода? Хорошо, что теперь печать окупается.

 - Ну, а если не будет окупаться?

 - Буду приплачивать.

 - Стало, в нашу пропаганду не входят никакие торговые цели?

 Я расхохотался.

 - Ну, да как же вы будете одни приплачивать? А пропаганда ваша необходима... Вы меня простите, я не из любопытства спрашиваю: у меня была мысль - оставляя Россию навсегда, сделать что-нибудь полезное для нее, я и решился... да только прежде хотел знать от вас самих насчет дел... Да-с, так я и решился оставить у вас немного денег; на случай, если вашей типографии нужно или для русской пропаганды вообще, так вы бы и распорядились.

 Мне опять пришлось посмотреть на него с удивлением.

 - Ни типография, ни пропаганда, ни я - в деньгах мы не нуждаемся; напротив, дело идет в гору, зачем же я возьму ваши деньги? Но, отказываясь от них, позвольте мне от души поблагодарить за доброе намеренье.

 - Нет-с, это дело решенное. У меня пятьдесят тысяч франков; тридцать я беру с собой на острова, двадцать отдаю вам на пропаганду.

 - Куда же я их дену?

 - Ну, не будет нужно, вы отдадите мне, если я возвращусь; а не возвращусь лет десять или умру, употребите их на усиление вашей пропаганды. Только, - добавил он, подумавши, - делайте что хотите, но... но не отдавайте ничего моим наследникам. Вы завтра утром свободны?

 - Пожалуй.

 - Сводите меня, сделайте одолжение, в банк и к Ротшильду; я ничего не знаю и говорить не умею по-английски, и по-французски очень плохо. Я хочу скорее отделаться от двадцати тысяч и ехать.

 - Извольте, я деньги принимаю, но вот на каких основаниях: я вам дам расписку...

 - Никакой расписки мне не нужно...

 - Да, но мне нужно дать, и без этого ваших денег не возьму. Слушайте же. Во-первых, в расписке будет сказано, что деньги ваши вверяются не мне одному, а мне и Огареву. Во-вторых, так как вы, может, соскучитесь на Маркизских островах и у вас явится тоска по родине (он покачал головой)... почем знаешь, чего не знаешь... то писать о цели, с которой вы даете капитал, не следует, а мы скажем, что... деньги эти отдаются в полное распоряжение мое и Огарева; буде же мы иного распоряжения не сделаем, то купим для вас на всю сумму каких-нибудь бумаг, гарантированных английским правительством, в 5% или около. Затем, даю вам слово, что без явной крайности для пропаганды мы денег ваших не тронем; вы на них можете считать во всех случаях, кроме банкротства в Англии.

 - Коли хотите непременно делать столько затруднений, делайте их... а завтра едем за деньгами.

 Следующий день был необыкновенно смешон и суетлив. Началось с банка и Ротшильда. Деньги выдали ассигнациями. Б<ахметев> возымел сначала благое намерение разменять их на испанское золото или серебро. Конторщики Рот<шильда> смотрели на него с изумлением, но когда вдруг, как спросонья, он сказал совершенно ломаным франко-русским языком; "Ну, так летр креди иль Маркиз", тогда Кестнер, директор бюро, обернул на меня испуганный и тоскливый взгляд, который лучше слов говорил: "Он не опасен ли?" К тому же никто еще никогда в доме у Ротшильда не требовал кредитива на Маркизские острова.

 Решились тридцать тысяч взять золотом и ехать домой; по дороге заехали в кафе, - я написал расписку; Б<ахметев>, с своей стороны, написал мне, что отдает в полное распоряжение мое и Огар<ева> восемьсот фунтов. Потом он ушел зачем-то домой, а я отправился его ждать в книжную лавку; через четверть часа он пришел бледный, как полотно, и объявил, что у него из 30 000 недостает 250 фр., т. е. 10 liv. Он был совершенно сконфужен. Как потеря 250 фр. могла так перевернуть человека, отдававшего без всякой серьезной гарантии 20 т., - опять психологическая загадка натуры человеческой.

 - Нет ли лишней бумажки у вас?

 - Со мной денег нет, я отдал Rothsc<ild'у>, и вот расписка: ровно 800 фунтов получено.

 Б<ахметев>, разменявший без всякой нужды на фунты свои ассигнации, рассыпал на конторке Тх<оржевского> 30 000; считал, пересчитывал, - нету 10 фунтов, да и только. Видя его отчаянье, я сказал Тхор<жевскому>:

 - Я как-нибудь на себя возьму эти проклятые десять фунтов, а то он же сделал доброе дело, да он же и насказан.

 - Горевать и толковать тут не поможет, - прибавил я ему, - я предлагаю ехать сейчас к Ротшильду.

 Мы поехали. Было уже позже четырех, и касса заперта. Я взошел с сконфуженным Б<ахметевым>. Кестнер посмотрел на него и, улыбаясь, взял со стола десятифунтовую ассигнацию и подал ее мне.

 - Это каким образом?

 - Ваш друг, меняя деньги, дал вместо двух 5-фунтовых две десятифунтовые ассигнации, а я сначала не заметил.

 Б<ахметев> смотрел, смотрел и прибавил:

 - Как глупо: одного цвета и 10 фунтов и 5 фунтов, - кто же догадается? Видите, как хорошо, что я разменял деньги на золото.

 Успокоившись, он поехал ко мне обедать, а на другой день я обещался прийти к нему проститься. Он был совсем готов. Маленький кадетский или студентский, вытертый; распертый чемоданчик, шинель, перевязанная ремнем, и... и тридцать тысяч франков золотом, завязанные в толстом фуляре так, как завязывают фунт крыжовнику или орехов.

 Так ехал этот человек в Маркизские острова.

 - Помилуйте, - говорил я ему, - да вас убьют и ограбят, прежде чем вы отчалите от берега. Положите лучше в чемоданчик деньги.

 - Он полон.

 - Я вам сак достану.

 - Ни под каким видом.

 Так и уехал. Я первые дни думал: "Чего доброго, его укокошат, а на меня падет подозрение, что подослал его убить".

 С тех пор об нем не было ни слуху ни духу. Деньги его я положил в фонды с твердым намерением не касаться до них без крайней нужды типографии или пропаганды.

 В России долгое время никто не знал об этом, потом ходили смутные слухи... чему мы обязаны двум-трем нашим приятелям, давшим слово не говорить об этом. Наконец узнали, что деньги действительно есть и хранятся у меня. Весть эта пала каким-то яблоком искушенья, каким-то хроническим возбуждением и ферментом. Оказалось, что деньги эти нужны всем, а я их не давал. Мне не могли простить, что я не потерял всего своего состояния, а тут у меня депо, данный для пропаганды; а кто же пропаганда, как не они? Сумма вскоре выросла из скромных франков в рубли серебром и дразнила еще больше желавших сгубить ее частно на общее дело. Негодовали на Б<ахметева>, что он мне деньги вверил, а не кому-нибудь другому; самые смелые утверждали, что это с его стороны была ошибка, что он действительно хотел отдать их не мне, а одному петербургскому кругу и что, не зная, как это сделать, отдал в Лондоне мне. Отважность в этих суждениях была тем замечательнее, что о фамилии Б<ахметева> так же никто не знал, как и о его существовании, и что он о своем предположении ни с кем не говорил до своего отъезда, а после его отъезда с ним никто не говорил.

 Одним деньги эти нужны были для посылки эмиссаров, другим для образования центров на Волге, третьим для издания журнала. "Колоколом" они были недовольны и на наше приглашение работать в нем что-то поддавались туго.

 Я решительно денег не давал, и пусть требовавшие их сами скажут, где они были бы, если б я дал.

 - Б<ахметев>, - говорил я, - может воротиться без гроша; трудно сделать аферу, заводя социалистическую колонию на Маркизских островах.

 - Он наверное умер.

 - А как, назло вам, жив?

 - Да ведь он деньги эти дал на пропаганду.

 - Пока мне на нее не нужно.

 - Да нам нужно.

 - На что именно?

 - Надобно послать кого-нибудь на Волгу, кого-нибудь в Одессу.

 - Не думаю, чтоб очень нужно было.

 - Так вы не верите в необходимость послать?

 - Не верю.

 "Стареет и становится скуп", - говорили обо мне на разные тоны самые решительные и свирепые. "Да что на него смотреть - взять у него эти деньги да и баста", - прибавляли еще больше решительные и свирепые. "А будет упираться, мы его так продернем в журналах, что будет помнить, как задерживать чужие деньги".

 Денег я не дал.

 В журналах они не продергивали. Ругательства в печати являются гораздо позже, но тоже из-за денег.