Папа не оставил мне такого письма: он был органически чужд любой театральности, да и мне не 19 лет - но это несомненная правда, и чистое имя он мне, конечно, оставил.
Сейчас ко мне на шив'у приходит много людей, и очень многие, совершенно неожиданные, знакомые и незнакомые, люди вдруг говорят: "А ты знаешь, он и меня вылечил... помог... спас..." - иногда в той жизни, иногда в Израиле.
Если посмотреть на главный период его расцвета - с середины 1970 гг до отъезда в 1990 г., мою жизнь озаряют два - даже не эпизода, а элемента повседневной жизни. Надо прожить длинную жизнь, чтобы понять, насколько они уникальны.
Из года в год, раз в неделю у себя в больнице в Лосиноостровской он вел амбулаторный прием. Это означало, что любой человек, без какой-то предварительной записи или направления, мог прийти на этот прием, отсидеть в довольно длинной очереди - иногда до 10 часов вечера - и получить консультацию, рекомендацию, или направление.
Я бы назвал эту фотографию "Боже, что он несет!.."
Больничное начальство, конечно, никак не могло представить себе, что он не наживается на этом. В какой-то момент они придумали: с какой стати пускать в ведомственную железнодорожную больницу кого попало, эдак тапочки начнут пропадать... Он придумал компромиссное решение: вход в больницу вел через добротное кирпичное здание проходной. Оказалось, что в проходной есть вполне приличный кабинет и холл для ожидания. Вот этот кабинет он и оборудовал для приема больных.
Не то чтобы он не имел никакого навара с этого приема: это был способ найти людей с интересующими его редкими болезнями крови. Он работал на кафедре института усовершенствования врачей, по долгу службы много ездил по всей стране с выездными лекциями, многие врачи приезжали к ним на курсы - и таким образом создавалась уникальная неформальная сеть, по которой больные узнавали его адрес и съезжались со всего Союза. Когда в 1982, что ли, году они с мамой впервые - не по официальным каналам - поехали на конгресс в Будапешт, где показывали постеры с описанием двух-трех-пяти больных редкой апластической анемией, - он привез постер с данными по нескольким десяткам. Поправьте меня, если я путаюсь в каких-то деталях.
По официальным каналам до самой перестройки он был абсолютно невыездным, даже в соцстраны. Не помню когда, еще в 1970 гг, когда он попытался куда-то поехать, в парткоме ему сказали, что он недостаточно занимается общественной работой. А когда он заикнулся про свой амбулаторный прием - сказали, что профессиональная деятельность никак не может считаться общественной.
Я помню только один случай, когда он, сославшись на занятость, отказал - не в медицинской помощи, разумеется, а в консультации: известному академику С., который в 1937 г. донес на своего руководителя З. и присвоил его открытие.
И второй элемент повседневной жизни - уже домашний. Это - повторявшаяся не один и не два, а множество раз, - почти комическая сцена, когда какой-нибудь благодарный пациент каким-то образом находит домашний адрес и приносит домой подарок. От подарка надо отказаться, а пациента вежливо выпроводить вон, что совсем нелегко. Тоже, полагаю, не в каждом доме такое увидишь.
Государственный антисемитизм довольно сильно его зажимал. Чин и должность профессора он получил только с началом перестройки, а до этого много лет, фактически исполняя обязанности профессора, читая лекции и курируя отделение в больнице, он был в должности старшего научного сотрудника. Несколько раз на моей памяти ему сообщали, что у них нет ставки с.н.с. - доктора наук (а доктором он стал в 37 лет), и он писал заявление, что он согласен, чтобы ему платили, как кандидату, на 100 р. меньше.
Была возможность повысить статус, уехав из Москвы, в начале 1970 г. очень серьезно обсуждался Киров, где ему предлагали заведовать кафедрой - но он принял решение остаться в Москве, опасаясь, что будет трудно поддерживать неформальную сеть с центром в Кирове. Впрочем, мы знаем людей, кому это удавалось: Илизаров или Баркаган.
В 1970 гг, когда кругом заговорили об отъездах, он сказал мне, что не хочет уезжать. Помимо стандартных аргументов - друзья, среда - он привел еще один: он не хочет оказаться в среде, где не понимает, как устроена медицинская этика.
Многие, когда приходят на шив'у, спрашивают меня, как это получилось, что в семье, где в двух поколениях все были врачами, мы с сестрой стали биологами. Биохомией я, конечно, увлекся сам, но все-таки, если вдуматься, я много чем интересовался, а интерес к биохимии возник, когда в 7 классе он взял и отвел меня за ручку в биохимический кружок во Дворце Пионеров.
А его собственный интерес к биохимии связан с тем, что он как врач был горячим пропагандистом внедрения лабораторных диагностических методов. С невероятной энергией и работоспособностью он создал где-то на задворках больницы хорошо - по понятиям 70 гг - оборудованную исследовательскую лабораторию, где исследовали - по-моему, впервые в Союзе - обмен порфиринов, энзимопатии, мутантные гемоглобины, аутоиммунные болезни крови...
Первые два открытых мутантных гемоглобина на территории Союза были его. Тогда, до появления молекулярной биологии, их диагностика была совсем нетривиальной: переваривание белка трипсином, фингерпринт... Этим профессионально занимался центр гемоглобинопатий в Кембридже. Забавно, когда папа получил разрешение на отправку туда образца крови - пришел донос, что он этой отправкой раскрытвает "тайну советского генотипа".
Как я уже сказал, он был горячим сторонником того, что диагноз должен быть подкреплен лабораторными исследованиями, а не пророческой врачебной интуицией. У него самого, кстати, врачебная интуиция была очень хорошей: многие мне рассказывали, как к нему приходили со сложными и непонятными случаями, и он предлагал правильное решение и методы, которыми можно его доказать.
Мой замечательный учитель французского, теперь писатель Георгий Зингер, работал тогда в Ленинской библиотеке в зале для докторов наук.
- Я, - говорил он мне, - встретил вчера Вашего папу (он со мной-школьником всегда был на "вы"). Он совершенно не похож на всех профессоров.
Действительно, нет ничего более чуждого папе, чем профессорские понты. Из учивших меня профессоров я, пожалуй, могу назвать двоих с таким же неприятием театральности: Г.И.Абелева и Р.В.Хесина. К врачу другие требования, поэтому на работе папа всегда был в белом халате, строгом костюме и белой рубашке с галстуком. Голубую рубашку впервые купили, когда его пригласили читать лекцию по телевидению: оказалось, что в цветном телевизоре черно-белая гамма плохо смотрится. Часть лекции все равно потом пришлось перечитывать: даже в специальной передаче не могло прозвучать с экрана слово "менструация".
Со всеми аспирантами он был всегда на "вы" и по имени-отчеству.
В отличие от хрестоматийно нетеатрального доктора Дымова, папа прожил длинную жизнь в счастливой семье. Они прожили с мамой вместе почти 60 лет. Мама - тоже врач-гематолог, и хороший, но всегда была в тени папы. В конце 80 гг она работала в поликлинике в Бабушкинском районе. В те дни, когда она работала в вечернюю смену, папа, конечно, не мог допустить, чтобы она поздно вовращалась домой одна. Поэтому он после работы заезжал за ней из Лосинки в Бабушкин. Некоторые пациенты в поликлинике получали прямо на месте консультацию профессора.
Когда 2 месяца назад маму увезли с инсультом, и врачи сказали нам, что это - все, папа сказал: "Я всегда думал, что меня заберут первым". Его и забрали первым, а мамино состояние постепенно улучшается, и Бог даст, улучшится еще.
Родители всегда очень любили путешествовать, и с очень раннего возраста стали брать меня, а потом сестру с собой. Они всегда были очень любознательными, неприхотливыми и изобретательными путешественниками. Почти никогда это не были организованные поездки.
В 1988 г. я съездил в Израиль и стал уговаривать их и сестру сделать алию. И в 1989 г. они-таки собрались тоже съездить - как раз на международный конгресс в Иерусалим. Но в 1988 г. я еще покупал весь билет за рубли, а в 1989 за рубли можно было купить только аэрофлотовскую часть, а Аэрофлот в Израиль не летал.
По какому-то наитию папа заглянул в контору советского пароходства, там ничего не было, и вдруг прямо при нем кассирше сообщили, что целый пароход вышел из ремонта и на него еще полно билетов.
Таким образом, советский пароход за рубли, с заходом в Стамбул, Афины и Сирию (!) вез их в Александрию. На пароходе они познакомились с молодой семьей суданских студентов, возвращавшихся на родину. Те помогли им добраться до Каира и остановиться в гостинице для суданцев, примерно за $3 ночь. Они еще съездили и посмотрели на пирамиды, погуляли по Каиру, а потом сели на прямой автобус, который тогда ходил - а может, и теперь ходит - от Каира до Тель-Авива. На обратный билет до Кипра им хватало долларов.
Из Израиля, несмотря на скромные средства, они каждый год выкраивали на какую-нибудь поездку, и за 20 лет объездили всю Европу и Соединенные Штаты. Только последние 3 года перестали ездить: здоровье не позволяло. Однажды за несколько дней до поездки у папы была почечная колика. Они решили не отменять поездку: взяли обезболивающее, останавливались только в номерах с ванной. А поездка была какая-то не простая: летели до какого-то острова в Хорватии, оттуда на каких-то перекладных, не помню подробностей.
Конечно, он понимал, что переезд в Израиль в 60-летнем возрасте будет снижением статуса, но мы с сестрой хотели ехать, а остаться без детей он никак не мог. Я не знаю, как бы он освоился в постсоветские времена: это тоже была среда с непонятной медицинской этикой. В Израиле он освоился: выучил иврит, работал в больнице Шеарей Цедек, читал по-русски лекции врачам, готовящимся к экзамену на ришайон. Его еще хорошо помнят и любят в Шеарей Цедек, мы это видели сейчас, когда он там лежал.
Он всегда хорошо учился: уже во взрослом возрасте хорошо выучил английский, в 60 лет - иврит, в 80 лет освоил компьютер и Интернет. Когда-то, в 70 гг, когда у него были экспедиции в районы Азербайджана (неожиданно, в связи с эпидемией малярии, оказались очень востребованы его работы по распространенности дефицита G6PD), он купил учебники и с помощью аспиранта-азербайджанца восстановил школьный азербайджанский (он родом из Баку).
Он всегда был и оставался человеком совершенно нерелигиозным. Они болезненно восприняли мою религиозную эволюцию в конце 80 гг. Время сделало свое; все научились мирно сосуществовать. Во многих семьях мы видим, как пожилые родители принимают образ жизни детей. У нас это не так, и я не хотел бы, чтобы это было так: это потребовало бы слишком сильных изменений его личности. Театральность многих наших обычаев должна была коробить его анти-театральность. Он всегда был горячим противником всяких суеверий и сгулот, того, что многие ошибочно принимают за элементы религии.
יהי זכרו ברוך.
