Я уже раньше упоминал несколько таких деталей. Вот, например, отрицательный герой Ромашов - он списан с Урии Хипа, и автор это прямо упоминает - оказывается в блокадном Ленинграде, куда он приехал, чтобы спасти Катю. Он приходит к ней с кучей продуктов.
На столе стояли сыр и масло – вот что я увидела, когда, открыв входную дверь своим ключом, остановилась на пороге столовой. Это было невероятно – настоящий сыр, голландский, красный, и масло тоже настоящее, может быть даже сливочное, в большой эмалированной кружке. Хлеб, незнакомый, не ленинградский, был нарезан щедро, большими ломтями. Кухонным ножом Ромашов открывал консервы, когда я вошла. Из мешка, лежавшего на столе, торчала бутылка…
<..>
– Миша, откуда у вас столько добра? Украли?
Очевидно, он не расслышал последнего слова.
– Кушайте, кушайте! Я достану еще. Здесь все можно достать. Вы просто не знаете.
– В самом деле? – Да, да. Есть люди
Вроде ничего не сказано: Ромашов - жулик, и позже его арестуют, как жулика. Но тем не менее: оказывается, в блокадном Ленинграде можно достать дефицитные продукты, даже скоропортящиеся.
Или вот другой момент. Саня - военный летчик, приезжает с триумфом в Москву 1944 г., где он должен сделать доклад о своем открытии.
А мы заговорили о войне. Во многом уже были видны признаки ее окончания, и Валя с Иваном Павлычем слушали меня с таким выражением, как будто именно мне предстояло в ближайшем будущем отдать командующему последний рапорт о том, что нашими войсками занят город Берлин: Валя спросил, почему мы не форсируем Вислу, и от души огорчился, когда я ответил, что не знаю.
Фраза очень глубоко зашифрована, но тем не менее: штатский профессор-биолог Валя расспрашивает военного человека, есть ли понятные военному причины задержки с форсированием Вислы, то есть спасением восставшей Варшавы. Получают от военного человека ответ, что он не знает. И огорчается, потому что понимает, что, значит, причины задержки политические, а не военные.
Так же тщательно в целомудренном юношеском романе о любви зашифрована и эротика.
И мы вернулись к нему в «Асторию» и стали варить кофе. Саня всегда возил с собой кофейник и спиртовку – он на Севере пристрастился к кофе.
– А страшно, что так хорошо, правда? – сказал он и обнял меня. – У тебя сердце так бьется! И у меня – посмотри.
Он взял мою руку и приложил к сердцу.
– Мы очень волнуемся, это смешно, правда?
Он говорил что—то, не слыша себя, и голос его вдруг стал совсем другой от волнения…
Мы пошли к Сковородниковым только в первом часу.
Продолжение следует.
